Ранние рассказы [1940-1948] - Страница 39

Еще до нашего отъезда умер мистер Олинджер. Братец Тимерс пришел в лавку, чтобы попросить мистера Олинджера починить велосипед, а тот за прилавком мертвый. Братец Тимерс завопил и бегом в суд. Там его отец заседает с судьями и вообще. Братец Тимерс ворвался туда весь зареванный и как заорет: Папа, папа, мистер Олинджер помер!

Прежде чем уехать к морю, я вычистила твою машину. После Канады под передним сиденьем осталось полным-полно карт. Я положила их тебе на стол. А еще я нашла расческу. По-моему, у Фрэнсис была такая. Я тоже положила ее на стол. Ты во Франции?

...

P. S.

Ты возьмешь меня в следующий раз в Канаду? Я буду сидеть в машине тихо, отвлекать и болтать не буду, обещаю раскуривать для тебя сигареты, но затягиваться не буду.

...

Я очень соскучилась. Поскорее возвращайся домой.

Солдат бережно вложил письмо в засаленный, истрепанный конверт и спрятал в нагрудный карман. Потом чуть высунулся из окопа и крикнул:

— Эй, Ивз! Я здесь!

Ивз заметил его со своего поста на другом краю поля и кивнул.

Солдат опустился в окоп и сказал вслух, обращаясь неизвестно к кому:

— Поскорее возвращайся домой.

Рухнул на подстилку, неудобно поджав ноги, и тотчас уснул.

(перевод И. Багрова)

СЕЛЬДИ В БОЧКЕ

Я в грузовике вместе с моими солдатами, сижу на заднем борту кузова в ожидании лейтенанта из Отдела организации досуга и пытаюсь спрятаться от этого сумасшедшего дождя. (Здесь, в штате Джорджия, уж если польет, так надолго). Страшно неохота быть сволочью, да придется. С минуты на минуту. В кузове тридцать четыре человека, а на танцы можно взять только тридцать. Четверым придется остаться. Я уже решил, что вытряхну первых четверых справа. А пока, чтобы не слышать весь этот дурацкий галдеж, напеваю себе под нос «Мы улетаем в дали голубые».

Я поручу каким-нибудь двум солдатам (хорошо бы окончившим колледж) спихнуть этих четверых на мокрую рыжую землю прекрасного штата Джорджия. А потом поскорей бы забыть, до чего я докатился. Я, наверно, окажусь сейчас в первом десятке сволочей, которым когда-либо приходилось сидеть на этом вот заднем борту. Я смогу тягаться даже с близнецами Боббси. Четверо должны слезть с вышеозначенного грузовика… Танцуем «Вирджинский Рид», приглашайте дам!

А дождь барабанит по брезенту все сильней и сильней. Мне этот дождь, прямо скажем, ни к чему. И мне, и этим славным ребятам (из которых четверо должны остаться). Может, он зачем-нибудь нужен Кэтрин Хэпберн или Саре Палфри Фабиан, или Тому Хини. Или всем этим ошалелым поклонникам Грир Гарсон, стоящим в очереди у мюзик-холла Радио-сити. Но мне этот дождь нужен, как рыбе зонтик.

Один из сидящих в передней части кузова уже во второй раз мне что-то кричит. Не слышу, говорю. А бьющий по брезенту дождь до того мне осточертел, что я и не хочу слышать. Раздается тот же голос, и на этот раз я слышу:

— Хватит тянуть волынку. Пора начинать. Подать сюда красоток!

— Надо подождать лейтенанта, — сказал я.

Чувствую, что дождь уже прихватил мой локоть, и убираю руку. Кто же все-таки спер мой плащ? Там в левом кармане все письма. От Рэда, от Фиби, от Холдена. От Холдена… Ну, плащ, черт с ним, а вот письма пропали… Сейчас ему всего девятнадцать, моему брату. Этот чудак никак не научится относиться к жизни со здоровым цинизмом, он не умеет смотреть на вещи с юмором, все принимает слишком близко к сердцу, а сердце у него — довольно хрупкий аппаратик. Холден… Мой братишка, пропавший без вести. И на черта им сдался чужой плащ?

Ну, хватит, Винсент, не надо. Думай о чем-нибудь приятном, старик. Ну, скажем, уверь себя, что этот грузовик не самый мерзкий, не самый мокрый и мрачный военный грузовик, на каком тебе когда-либо приходилось ездить, а чудесный грузовик, полный роз, блондинок и витаминов. Удивительный грузовик! А когда вернешься с танцев — кавалеры, приглашайте дам! — напишешь бессмертные стихи об этом грузовике, ведь этот грузовик — сама поэзия! И ты назовешь свою поэму «Грузовики, на которых я ездил». Или «Война и мир», или «Сельди в бочке». В общем, не дрейфь, старина!

Эй, дождь, ты ведь льешь уже девятые сутки. И не стыдно тебе передо мной и перед этими тридцатью тремя солдатами (из которых четверо должны остаться)? Перестань, а то мы совсем уже скисли.

Кто-то справа окликнул меня. Возможно, один из тех, кого я решил вытряхнуть.

— Что? — спросил я.

— Сержант, откуда ты родом? Смотри, рукав-то у тебя совсем промок!

Я опять убрал руку.

— Из Нью-Йорка, — ответил я.

— И я из Нью-Йорка. А где ты там живешь?

— В Манхэтгене. Всего два квартала от Музея искусств.

— А я на Валентайн-авеню, знаешь, где это?

— В Бронксе, да?

— Почти в Бронксе, но это еще Манхэттен.

Вот тебе и урок. «Почта в Бронксе». Набросился на человека со своим Бронксом, а он, представь себе, из Манхэтгена. Шевели мозгами, Винсент. Не будь мазилой, парень.

— Ты давно в армии? — спросил я его. Он рядовой. Сырехонький-пресырехонький.

— Четыре месяца. Меня сюда перекинули из Майами. Ты был в Майами?

— Не был, — соврал я, — а что?

— Ферджи, скажи ему, — толкнул он локтем своего соседа справа.

— Чего? — спросил весь промокший, почерневший, дрожащий от холода Ферджи.

— Скажи сержанту, как в Майами.

Ферджи посмотрел на меня:

— Сержант, ты в самом деле никогда там не был? — Эх, бедняга сержант!

— А что, хороший город? — спросил я.

— Еще какой! — вздохнул Ферджи. — Там есть все, что твоей душе угодно. И развлечься можно. То есть по-настоящему. Не. то что в этой дыре. Тут и развлечения-то какие-то убогие.