Дело было в октябре. Я поступил в университет.
Судя по интонации, рассказ Форда то ли близился к концу, то ли уже завершился. Он улыбнулся Корин.
— Ты все еще похожа на школьницу, Корин. Посмотри на свои руки.
Корин, как примерная ученица, сидела, сложив перед собой руки на столе.
— Видишь ли… — вдруг сказал он и замолчал.
Корин не пришла на выручку. Форд был вынужден договорить.
— Видишь ли, — повторил он, не сводя глаз с ее сложенных рук, — семь с половиной лет в моей жизни не было ничего, кроме поэзии. А до этого, — он замялся, — годы и годы неустроенности. Еще — недоедание. Ну и «Мальчики-разбойники». — Форд опять замолчал, и Корин подумала, что он решил прямо сказать о том, что ему приспособиться к жизни было труднее, чем другим. Но он снова стал излагать факты. Говоря о себе, он избегал поэзии.
— Я никогда не брал в рот спиртного, — сказал он очень спокойно, словно признался в чем-то совсем заурядном. — Не потому, что моя мать была алкоголичкой. Я и не курил. Когда я был совсем маленький, кто-то сказал мне, что от алкоголя и табака притупляются вкусовые ощущения. По-моему, я до сих пор остаюсь в плену детских предрассудков. — Тут Форд выпрямился. Движение было едва заметное. Но от Корин оно не укрылось. Форд впервые показал, что следит за собой. Он тем не менее продолжал дальше, причем без натуги. — До сих пор, покупая билет на поезд, я удивляюсь, что должен платить полную цену. Я чувствую, что меня провели, надули, когда у меня в руке обычный взрослый билет. Мне было пятнадцать, а мать все еще говорила кондукторам, что мне нет двенадцати.
Мельком взглянув на часы, Форд заметил:
— Мне, к сожалению, пора, Корин. Был очень рад повидать тебя.
Корин откашлялась.
— Ты можешь… можешь прийти ко мне домой в пятницу вечером? — торопливо спросила она и добавила: — У меня будут самые близкие друзья.
Если раньше Форд и не успел понять, что Корин любит его, то сейчас наверняка понял и окинул ее быстрым взглядом, который весьма трудно описать, но зато легко проанализировать задним числом. Этот взгляд не содержал открытого предостережения, но все же намекал: «Не стоит ли поосторожней? Со мной, и вообще?» Совет мужчины, любившего что-то, сейчас не существенное, или подозревающего самого себя в добровольной или вынужденной утрате неких свойств, имеющих необычайное, почти мистическое значение.
Корин пренебрегла взглядом и полезла в сумку.
— Я напишу адрес, — сказала она, — пожалуйста, приходи. Конечно, если можешь.
— Обязательно приду, — согласился он.
Неделя, потянувшаяся в ожидании новой встречи с Фордом, показалась Корин необычной и утомительной, — она с волнением, но охотно занималась переоценкой собственной внешности, в результате чего сочла свой красивый, с высокой переносицей нос слишком крупным, а ладную, пропорциональную фигуру — костистой и безобразной. Она все время читала стихи Форда. Обеденный перерыв она неизменно проводила в цокольном этаже у «Брентано», разыскивая литературные журналы, которые могли поместить на своих страницах стихи или статьи о стихах ее возлюбленного. После работы она доходила до того, что читала со словарем получившее теперь известность, а когда-то не к месту опубликованное во французском дамском журнале «Madame Chic», эссе Жида о Форде — «Chanson… enfin».
В десять часов того самого вечера, когда Форд должен был прийти, у Корин зазвонил телефон. Попросив кого-то приглушить патефон, она выслушала его извинения: Форд сказал, что не сумел выбраться. Он объяснил Корин, что работает.
— Понимаю, — ответила она и затем, не удержавшись, спросила: — а ты еще долго будешь работать?
— Не знаю, Корин. Я только разошелся.
— А-а, — протянула она.
Форд спросил:
— А вечеринка у тебя еще не скоро кончится?
— Это не вечеринка, — возразила Корин.
— Ну неважно. Друзья пока не расходятся?
Корин заставила друзей сидеть до четырех утра, но Форд не появился.
Он, правда, снова позвонил, назавтра, в полдень. Вначале домой, а потом на работу, по номеру, который дала ему горничная.
— Корин, мне ужасно жаль, что вчера так вышло. Я проработал всю ночь.
— Все в порядке.
— Ты можешь со мной сегодня пообедать, Корин?
— Да.
Тут я могу использовать два испытанных голливудских приема. Календарь, с которого невидимый электрический фен сдувает листки. И великолепное бутафорское дерево, которое, расцветая в две секунды, превращает лютую зиму в пьянящую раннюю весну.
В продолжение четырех следующих месяцев Корин и Форд виделись раза три в неделю, не реже. Всегда в жилых кварталах города. Всегда среди навесов третьеразрядных кинотеатров и почти всегда над пиалами с китайской едой. Корин это не смущало. Не смущало ее и то, что их вечерние свидания почти всегда — за редким исключением — заканчивались около одиннадцати, — в этот час Форд, у которого был режим, испытывал потребность вернуться к работе.
Иногда они шли в кино, но чаще сидели до закрытия в китайском ресторане.
Говорила теперь чаще Корин. Форд рассуждал подробно лишь о поэзии или поэтах. Два вечера, правда, выдались необычные — он пересказал ей от начала до конца свои эссе. Одно о Рильке, другое об Элиоте. Но в основном он слушал Корин, которой надо было выговориться за целую жизнь.
Каждый вечер он провожал ее до дому — в метро, потом на автобусе, но в квартиру поднялся всего один раз. Взглянул на ее Родена (принадлежавшего некогда Кларе Рильке), взглянул на ее книги. Она поставила ему две пластинки. Потом он уехал.